Вы недавно вернулись из Таджикистана. Были там в самые опасные и тревожные дни, дни покушений, засад, убийств. Что заставило вас отправиться в терзаемую распрями, стреляющую и плачущую страну? Нужда? Тоска? Неутолимая писательская жажда увидеть все самому?

Я не был на родине пять лет, с 92-го года, когда впервые довелось увидеть войну (скорее, даже не войну, а скорбные ее фрагменты) воочию. Меня иногда называют певцом райских садов и небесных пагод, певцом отрешения от всего земного. Кровавый опыт Хемингуэя - он как бы противоречит моим сочинениям. Тем не менее после 92-го года я написал роман о войне в Таджикистане, о любви дервиша Ходжи Зульфикара и юной женщины, о любви среди войны, среди пустынного города, где раньше по вечерам бродили душистые толпы молодежи... Это ведь был город вечного праздника, вечного хмеля, была великая провинциальная цивилизация, разрушенная несколькими ударными формулами, как и вся страна. Я не боялся и не боюсь никаких пуль, напротив, в моем возрасте человек - может быть, подсознательно - ищет мгновенного, немучительного конца. У меня есть сюжет: дервиш бродит по Варзобскому весеннему ущелью среди бегущих ручьев в надежде, что какой-нибудь камень скатится с горы и покончит с ним, с его многострадальной жизнью. Почему я не ездил пять лет? Я боялся попасть в страну воспоминаний. Эта страна нас всех в определенном возрасте захватывает в плен. Но я попал не в страну воспоминаний, а в исчезнувшую страну. Та страна, которую я знал, исчезла. И это страшно: человек пережил свой город, свою страну, миллионы людей превратились в беженцев! Такое море слез - оно, конечно, не для художника, хладно и с любопытством взирающего на страдания.

Но все-таки есть разница пусть хоть на первый, беглый взгляд между Таджикистаном 92-го и Таджикистаном 97-го годов.

Мне трудно говорить о целостной картине, поскольку я побывал только в Душанбе и в родном Варзобском ущелье, но, конечно, главное отличие состоит в том, что сейчас в Таджикистане не бушует война, Рахмонову при всех минусах его правления удалось-таки покончить с войной открытой, танки не грохочут, градом не льются пули, наступило определенное умиротворение, люди заняты теперь не столько поисками оружия, сколько поиском хлеба насущного.

А зрелища? Ведь как только человек найдет кусок хлеба, он тут же начинает искать и даже требовать зрелищ. В Таджикистане зрелищ уже ищут?

Я как раз был участником такого зрелища, был участником замечательного фестиваля таджикских театров. После всех ужасов войны - театр! Такой вот сюжетец нашелся в запасе у современности. И хоть народ у нас бедный, заштопанный, "босоватый", но молодость есть молодость, и люди вдохновенно участвуют в мистерии искусства. На фестивале было представлено большое количество национальных пьес, в нем участвовало много театров, и уровень спектаклей оказался высоким. А такие спектакли, как "Рудаки" молодежного театра имени Вахидова или "Отелло" Бадахшанского театра, стали украшением фестиваля-конкурса.

Вы поэт притч, наследник "великого дивана" таджикской поэзии. Для вас должно быть значимым любое шевеление родного воздуха. Почувствовали пи вы, что мудрость и поэтичность этого воздуха все еще существуют? Или война повытоптала высокие чувства, жизнь стала примитивней и в смысле обыденном, и в смысле художественном, перестала перекачивать свою энергию в звонкие строки, перестала давать кровь для метафор?

Несомненно, воздух поэзии остался, как осталась природа, остались горные снега, остались цветущие деревья. Мне трудно говорить об общей панораме собственно таджикской литературы. Но все же замечу: литература и искусство питаются грехом, питаются страданием. Это неправда, что когда грохочут пушки - музы молчат. Как раз, как это ни грустно, но именно страдание повышает градус поэзии. Но, конечно, существуют страшные, с трудом произносимые метафоры самой жизни. Например, на базаре стала продаваться неслыханных размеров рыба, таких метровых рыбин просто не существовало в таджикских реках! И меня уверяли, что это не мутация. Просто рыба долго питалась убитыми людьми. Она выкормлена человеческим мясом. Так говорит душанбинский базар.

Вы накрепко связаны не только с таджикским словом, но и со словом русским. Не мешает вам эта двойственность. это раздвоение ума и языка, не хочется ли бежать к эмирам и царям, о которых вы писали, ударяя себя в грудь и крича: я очистил свой язык и кровь свою! Я только таджик или я только русский! Я - свой! Значит, я лучше и правильней полукровок и двуязычников. Потому - мне первый бокал! Мне первый кус дымящегося мяса!

Блуждания мои между русским народом и народом таджикским часто скорбны. Только два народа на развалинах империи позволили себе гражданскую войну - таджикский и русский (в России гражданская война протекает в скрытой форме). Я стал как бы носителем двух гражданских войн, и это слишком тяжкая ноша для одного человека, для одинокой души. А когда в самом начале 90-х происходили стычки между русскими людьми и таджиками, тогда одна половина моего существа нападала на другую. Я не думал, что такая боль на склоне лет постигнет меня, что я окажусь в таком страшном водовороте мутных вод.

Чем же вы объясните, что только русский и таджикский народы позволили себе такие войны? Общим для них индо-арийским воинским размахом? Схожестью древних архетипов? Да и потом, война - поистине нечто ужасное, но возможно, если посмотреть откуда-нибудь с неба, она нам посылается как своего рода очищающее наказание? Или, может, все проще и для нового времени традиционней: руками таджиков, как и руками народов России, воюют совсем другие страны?

Мы упираемся в вечные вопросы человечества. Да, война - Божий знак. Иногда она возмездие за безверие, атеизм. Я по своей натуре не путешественник, но в этом году побывал в Англии, в Израиле, в Таджикистане. Вот что я ощутил в Израиле, в стране, где сходились великие пророки, где начиналась трагическая поэзия, которой, осмелюсь сказать, служу и я (по жанру то, чем я занимаюсь, - трагическая поэзия, то есть поэзия, объединяющая прозу, чистую поэзию и драму), - вот какая идея родилась там в моей душе. Воевать и погибнуть за родину, за свой народ прекрасно. То есть старая патриотическая идея вновь сияет, и смерть, скажем, ветхозаветного пророка, боровшегося за свою землю, за свой народ, за свою веру, была прекрасна. А вот внутривидовая война то, что происходит в России, в Таджикистане, - это самое страшное. От нее надо уходить всеми возможными путями.

Выстрелы, разрывы гранат, мокрые бинты... И поверх всего этого эрос, эрос! Чем кровавей история, тем слаще и безоглядней любовь. "Над землей небосвод наклоняется вновь./Как над чашей кувшин. Между ними любовь/Только хлещет на землю не кровь винограда./А сынов человеческих алая кровь". Что за тайна в этом смешении войны и эроса, любви и ножевой крови?

Эрос и есть борьба со смертью, с небытием. Поэтому среди близкой смерти, исчезновения жизнь, конечно, бушует. Но любовь, думается мне, носит не идиллический характер, а,скорее,трагический. И может быть, здесь позволительно то, что в другой ситуации считалось бы некоей фривольностью или даже извращением. Может быть, именно в этом случае эротические фантазии человека и оправданны, и справедливы.

Да, под сенью трагедии вытянулась, как одалиска, во всю свою великолепную длину целая любовно-эротическая литература. Несколько иная литература - блистательная, хоть и "смутительная", грешная, но и прекрасная - разместилась под животом и под хвостом "золотого осла". Есть обе эти линии и в русской литературе. Но сейчас обе они густо замалевываются жалкими туалетными надписями, уничтожаются крутым похабнословивм, убиваются изъедающим тело и мозг садизмом. Что дальше? "Углубление и расширение" лимоновской трехбуквенной лексики? Сорокинский "кал в руке"? Или последует все же какое-то очищение языка и сознания, как в капле воды отраженных в слове? Произойдет прорыв в истинно новую литературу?

Мой герой дервиш сказал: "Русский язык стал как заброшенное поле, зарос сорняками сквернословия, покрылся коростой. Надвигаются сумерки сквернословия, смердит химия иноязычия". Блок в речи 21-го года, посвященной Пушкину, говорил: не надо называть поэзией то, что называется иначе. То, что пишут названные вами люди, - это журналистика, стилизация, иногда паразитирование на чужих текстах. Хотя создают это часто талантливые люди (у Лимонова есть интересная новеллистика, интересна и ранняя его поэзия). Но все-таки и названные вами, и другие пишущие - не в ареале литературы. Их область - безбрежная саксаульная степь журналистики, журналистики, уже переставшей быть самой собой, потерявшей собственную ценность, но и не ставшей литературой. Там нет золотого песка вечности. Сейчас много одаренных людей и в поэзии, и в прозе, но все-таки они не перешагнули таинственную и еще более охраняемую, чем граница бывшей советской империи, границу вечной литературы. Поэтому говорить о них - значит переходить в другой жанр. Ведь под давлением таких вот "лихо-талантливых" людей сокращаются, словно в природных заповедниках, обитаемые территории, а дикие звери уходят на страницы Красной книги. А новое... Это ведь почти всегда забытая традиция...

Я говорю об этих людях, потому что они кричат, а те, у кого "золотой песочек", молчат. Именно крикунов с упоением обслуживает живо сориентировавшаяся правая и левая критика. Да и вообще создается впечатление, что "литературы вечности", о которой вы говорите, на данный момент просто не существует, она пропала или тщательно законспирировалась.

Когда говорят, что пропала вечная литература, я всегда отвечаю: раньше 50 процентов нашего населения летом нежилось в волнах Черного моря. Теперь это может позволить себе один-два процента. Но это вовсе не означает, что Черное море исчезло. Раньше люди читали литературу "большую", теперь у них нет возможности ее покупать, находить, но это не означает, что такая литература исчезла. Что было, то осталось. Вспомните: когда организовывался Союз писателей в 34-м году, все говорили: как хорошо! Раньше мы были разодраны противоречиями, состояли в разных группах, а вот теперь, после организации союза, все будет прекрасно. И только кто-то мудрый сказал примерно следующее: если я вчера был бездарным человеком, то каким образом завтра, когда меня организуют в Союз писателей, я стану талантливым человеком? С тех пор ничего не изменилось. То есть вечная литература от всех этих "союзов", от всех внешних условий мало зависит. Просто сейчас появилось слишком много лихих, разбойных людей, они везде - в правительстве, в литературе, в торговле, в промышленности. То, что сейчас происходит, - одно из проявлений старинной мечты русского (и не только русского) народа: победил как бы всеобщий Стенька Разин, всеобщий Емелька Пугачев (в худшем своем проявлении). Главной стала древняя мысль: каждый сам себе хозяин, скачи куда хочешь, хватай что хочешь, наступила блаженная воля, гульба! И, в общем, и на работу ходить не надо, и делать как следует ничего не надо. И сабельной атакой ломится этот гулящий люд в кроткий заповедник слов...

Поговорим о ваших последних вещах. Что написано, но еще не вышло, что пишется?

В советское время мне приходилось по 20-25 лет держать свои вещи в столе. И я наивно ждал, когда же начну "расти". А сейчас я, как старая дева литературы, сладострастно жду, когда начну деградировать. Так, видимо, происходит с любым художником, с любым движением плоти: стареем, дряхлеем, уходим в небытие. Тем не менее в последние 5-6 лет я написал несколько больших сочинений, больших поэм. Но по-прежнему ощущаю себя трепещущим дебютантом, и публиковаться мне, как и в советские времена, трудно. Я стучался в разные журналы, и мало кто отворил мне ворота. Один из немногих журналов, приютивший несколько моих вещей, - "Юность". "Юность" опубликовала мою поэму "Горькая беседа двух мудрецов в дикой траве", не побоялась опубликовать другие апокалипсические вещи. Говорят, что Господь пасет коней апокалипсиса там, где самая дикая трава, где самая тяжкая и нищая жизнь. Я думаю, что в этом смысле наша страна, наши забытые деревни, кладбища, где безумствует трава - этот огромный атомный борщевик, - именно то место, откуда Господь двинет по озверевшему миру своих коней. Потому что чаша терпения Господа может переполниться. Мои последние вещи полны страшных видений, хотя я по натуре глубоко мирный человек и сам себя называю муравьем Варзобского ущелья.

Возвратимся к таджикской трагедии. Помните строку: "Вырастают тюльпаны из крови царей". Какой цветок вырастет из таджикской крови? Из крови бедняка-крестьянина, из крови российского пограничника, из крови недавно раненного президента Таджикистана? Что ждет эту республику? Как ей жить дальше?

Таджикистан - уникальная шестимиллионная страна. Божественная природа, у населения очень подвижный, скорее европейский, чем азиатский, ум. Я общался сейчас с многими учеными, писателями, властителями, и независимо от того, соглашался я с их мнениями или нет, меня радовала и поражала абсолютная нетривиальность их суждений, знание культуры. Очень много, конечно, дало имперское образование, когда простой школьный учитель читал и Монтеня, и Аристотеля. Например, один школьный учитель, мусульманин, мне доказывал, что православие значительно чище и глубже католицизма, говорил он на несовершенном русском языке, но говорил убедительно. Острота, современность мышления таджиков, не только интеллигентов, но и людей кишлака, позволяют надеяться на многое. Я думаю, эта маленькая страна, если не будет страшных политических - со всех сторон - ветров, выживет. Кроме того, я все больше и больше прихожу к мысли о справедливости и нужности для многих государств Великой Китайской стены. Несомненно, Господь, создавая народы, создавал или указывал пределы их расселения, тем самым создавая границы между ними, и, несмотря на вселенское туристическое тяготение друг к другу, мы не можем жить в режиме вечного туризма, вечного автобуса. Мы все-таки должны жить в пределах, очерченных Господом.

Стало быть, тяготения к империи, которое сейчас кое-где просматривается, вы в Таджикистане не заметили?

Я думаю, настоящее тяготение еще впереди Если мы, интеллигенция, опять не встанем поперек, то следящая политическая волна будет, несомненно, движением к реальности, а реально мы крепко связаны. Никто в Таджикистане не говорит, конечно, и не мечтает о новом господстве коммунистической партии, об идеологии коммунистической. Но люди не могут вырвать из души русский язык, вычеркнуть русскую культуру, разорвать смешанные браки, экономику. У меня есть такая притча. В семье было много братьев, все они разъехались, а один остался на месте. Он, как это часто случается на Востоке, крепко подружился со своим соседом. Тот был другой национальности, не важно, кто он был, украинец, узбек, грузин, - и вот они переплелись, дети у них переженились, пошли внуки, и вдруг явился родной брат. Явился и говорит: зачем ты подружился с этим человеком? Все люди на земле соседи, но не все братья. Изгони соседа из дома и дай мне место. А если он не уйдет, возьми автомат и убей его, возьми нож и зарежь его! Приютивший ответил: "Все люди на земле - и братья, и соседи. Он останется. Время сделало нас родными".

То есть жизненное братство нельзя заменить даже родством?

Человеческое братство выше любого родства. Если бы нам было отпущено одно родство, мы были бы круглыми сиротами.

Вот вы сказали, что в прошлом году в "Юности" опубликовали беседу двух мудрецов. А не представляется ли вам наша беседа беседой двух дуралеев или, скорее, беседой двух юродствующих? Потому как: что же получается? Мир рушится, горит, воюет, слово оскорбляет, убивает, извращает действительность, грешит и не кается. Да, кажется, никакое слово никому уже и не нужно А мы сквозь этот дым пытаемся увидеть будущее, пытаемся разглядеть контуры книг. определить движения жизни и литературы. Не лучше ли молчать в тряпочку? Или говорить то, что начальствующим лицам понравится? Ведь изменить, говорят нам, ничего нельзя?

Если ты в горах попал в страшный обломный ливень или угодил в сель, угодил в реку, которая вышла из берегов, то любые твои заклинания против стихии напрасны. Конечно, сейчас идет разгул стихии. Но тем не менее Господь глядит на все это. Он все знает. И здесь я хочу сказать: меня поражают трусость и безмолвие многих писателей, многих интеллектуалов. Когда молчат по-рабьи люди, тогда начинает гневно говорить Господь. Он начинает говорить через болезни, тьму, катастрофы, войны. Он отворяет уста, и мы получаем возмездие за наше молчание и нашу трусость. Поэтому, когда меня спрашивают, что ты думаешь о томто, я отвечаю - ничего! Думают мои герои. Так вот, мой герой сказал: коммунисты были враги Бога, враги свободы, но нынешние властители - враги самой жизни, самого дыхания на русской сиротской земле. Эта власть - враг родильных домов, враг младенцев, враг старцев, враг зачатия, враг самой любви. А юродство... Оно сродни писательству. Именно благодаря ему открываются истины, наглухо закрытые обыденным сознанием. Вот хотя бы эта давняя, вложенная в стихи великим Хайямом:

Дураки мудрецом почитают меня.
Видит Бог: я не тот, кем считают меня.
О себе и о мире я знаю не больше
Тех глупцов, что усердно читают меня.